Кадьов шумел – с первых петухов в замке царило необычное оживление: лучники напоследок натирали песком до блеска свои кольчуги, на место потемневших от зимней сырости и грязи флагов и вымпелов вывешивались новые, яркие, а со стен и мощёного двора сбивали наледи и выметали высыпавший за ночь и утро снежок. Весело разубранной готовилась, по приказу старого хозяина, встретить благороднейших гостей старая каменная громада. Более того, ещё ранее, всю ночь, в замке принимали груженые мебелью для пустовавших до того залов и снедью со всей округи и отправляли обратно опустошённые обозы. И хозяин Кадьова озаботился не только запасом паштетов, сыров, мясных рулетов и вин, но и избавлением от «лишних ртов» - сыграла свою роль всё разрастающаяся с годами скупость и подозрительность. Всех своих потомков разослал он на постой по прочим поместьям, или, тех, что постарше, с поручениями по разным уголкам графства. Но толкнуло его на это и мелочно-тщеславное желание единолично выступать в роли хозяина замка. Однако многим круче обошелся с теми, кто находился у него в гостях против своей воли. Всех преступников, недругов и просто ожидавших суда и казни за великие или малые проступки граф повелел немедленно, из без лишних разбирательств, удавить, чтобы они не только не требовали на себя хоть и скудного, но пайка, но и не могли доставить и малейших хлопот.
И теперь старый Тиберий стоял, замерев, словно не самая приятная на вид статуя, посреди двора, наблюдая за последними исполнениями его приказов. Один лишь слабый ветерок беспокоил графа, трепля покрывающий сутулые плечи меховой плащ и раздувая редкие седые волосы на его голове, тогда как слуги предпочитали осторожно и бочком обходить хозяина стороной. Морозец же, казалось, вовсе не беспокоил этого ссутулившегося, но все равно возвышающегося над прочими старика. Или же, как шутили кругом, и Тиберий знал это, граф просто вовсе закоченел от февральской прохлады и старческой холодности, оттого и был вынужденно неподвижен до ближайшей оттепели. А позади и над ним, раскинув сухие ветви, скрючившись и покосившись доживала свой век столь похожая на своего нынешнего владельца древняя и дряхлая яблоня. Её посадил когда-то давно в пересохшем и засыпанном землёй колодце посреди замкового двора ещё прадед Тиберия Старого, Тиберий Дева, имевший в жизни лишь две страсти: красивых мужчин и садоводство. Плодоносившая лишь единожды, в год смерти человека, её посадившего, сейчас она была предметом многих домыслов, в том числе и таких, что с её гибелью умрет либо подзадержавшийся на этом свете старик, либо же и весь его род. Сам же граф, несколькими часами ранее имевший беседу со своим придворным астрологом, которому советовал найти в его, Тиберия, гороскопе, что-нибудь положительное, если он не хочет обнаружить в собственном предвестия скорой смерти, отзывался на эти предсказания лишь казнями.
Однако вышел во двор, под сень дерева, у которого целой оставалась лишь одна половина кроны, тогда как вторая отсохла, граф не для того, чтобы мрачным взглядом провожать слишком нерасторопных, по его мнению, слуг, или гадать о распускаемых ими о нём слухах и байках, а для того, чтобы встретить благороднейших гостей своего дома: герцогское семейство Леннокса в лице отца-правителя и сына-наследника. Глядя в гостеприимно распахнутые ворота замка, он ожидал, размышляя своим уже не очень-то склонным к воображению мозгом о том, что ему предстоит. И громче всего в его разуме играла тщеславная мысль о том, что ему, а не кому иному, выпала честь принимать сюзерена, хотя её и точил червь скупости, надоедливо жужжащий о затратах. Между тем быстроногие гонцы то и дело приносили вести с выставленных по графству специально для этого постов, что высокородные господа уже совсем недалеко от стен Кадьова.

Отредактировано Tiberius Kadzow (2014-08-16 21:00:06)

Старый Тиберий наблюдал, уже далеко не первый раз за свою жизнь, как влетает в стены его замка чернокрылый и красноклювый Карлайлский ворон: в сопровождении свиты и груженых добром телег во двор Кадьова въехал герцог Леннокс. Норберт Карлайл, которого граф видел ещё дитятей, чьё взросление наблюдал и, отчасти, даже направлял, весьма изменился. Тиберий отметил с сожалением, ведь чужое старение неизменно напоминало ему о собственной глубокой древности, что стал он грузным, седеющим, а от праздности и вовсе дошедшим до явной слабости, которую нельзя было уже скрывать. И всё же, это был не первый, и даже не второй герцог на памяти Тиберия Старого. Что уж там, за свою жизнь он знал великое множество благородных мужчин и женщин самых разных рангов, и многих из них пережил, или ещё переживёт. Волей-неволей рождалась у графа мысль, что это вовсе не последний правитель Леннокса, которого ему доведётся знать. К тому же, рядом с Норбертом был юноша, чьё лицо и фигуру Тиберий уже видел когда-то давно и хорошо знал. Это был, без сомнения, сын и наследник Карлайла-старшего, настоящая копия отца в молодости, и иную нужду возить его по владениям, кроме желания показать всем и всюду того, кто скоро придёт к власти, трудно было выдумать. Видимо Норберт, чувствуя, что избранный им образ жизни неуклонно тянет его в могилу, решил продемонстрировать подданным своего преемника.
Однако для подобного рода размышлений было не время и Тиберий, заключенный в объятия сюзерена, заговорил, не без иронии отвечая на комментарий о своей внешности, которой в действительности, хотя и не показывал вида, до некоторой степени стыдился:
– Да, – протянул он, – Но так боги хотя бы обнадеживают тех змей, что я пригрел на своей груди, и которых называю сыновьями и внуками. Выгляди я чуть лучше и они, отчаявшись дождаться моей смерти, похоронили бы меня живьём, едва дождавшись, когда я достаточно крепко усну для этого.
Быстрым взглядом окинув двор, чтобы убедиться, что слуги проявляют достаточную расторопность в приёме гостей и размещении их коней, вещей и свиты, граф продолжил:
– Однако же я счастлив видеть здесь, в своём доме, тебя самого и твоего сына, милорд, - при этих словах Тиберий, повернувшись к Виллему, склонил голову, хотя и было это больше похоже на то, что он лишь сильнее, чем обычно, ссутулился. – Мы здесь всегда рады всем Карлайлам, и многих из вас уже здесь принимал я, приму и его. И, если не похоронят меня раньше, приму вновь. Но, разумеется, не стоит морозить кости во дворе. Приветствую вас в моём доме, проходите, – и старый Кадьов, отшагнув в сторону, открывая дорогу, указал рукой на дверь меж двух колонн, ведущую внутрь жилых помещений замка. Туда, где всё уже было готово к приёму гостей: сервирован стол в большом зале на случай, если путь разжег аппетит, подготовлены комнаты, если дорога была утомительной, и нагрета вода, если бы они захотели смыть тотчас же дорожную пыль:
– Возможно, вам будет удобнее отдохнуть с дороги, или же?.. – проводя под своды своего дома отца и сына Карлайлов поинтересовался Тиберий, желая узнать, чего хотят его гости.

Сидя за столом в обеденном зале и глядя в чашу с вином в своих руках, Тиберий довольно мрачно, всем видом демонстрируя презрения к своим родичам: нахмурившись и скривив рот, мелко тряся головой при каждом слове, – откликнулся:
– Именно. От нетерпения у них такие рожи, что от одного их вида всё кругом приобретает вкус яда, и невозможно ни пить, ни есть, – прервавшись, сделав глоток, он добавил. – Пусть посидят где-нибудь подальше от меня, – теперь уже подняв глаза на гостей, граф заговорил с не свойственной ему искренностью. Отчасти на это он решился из-за своего давнего знакомства с герцогом, отчасти из осознания, что в его возрасте, на пороге смерти, лукавить и скрывать что-то уже бессмысленно. Умереть можно в любой миг, и тогда всё потеряет свой смысл. – Хотя врагов нужно держать близко, седлая под себя, словно буйного коня, чтобы вовремя затянуть удавкой узду на шее, – с этими словами Тиберий, отставивший чашу с вином в сторону, с силой сжал свои кулачищи, словно бы действительно душил кого-то, - это, всё же, мои родичи… Не хотел бы, чтобы из-за их необдуманных действий, совершённых здесь, мне пришлось сделать это с ними, – словно утомившись от такого многословия, граф откинулся на спинку своего сидения и продолжал уже спокойнее, благожелательнее. – Нет, Норберт, дорогих нам людей лучше держать дальше от себя, чтобы не дать им повода для нашего гнева. А ведь в гневе и смерть не будет казаться слишком жестокой карой.
Покончив с этой мыслью и внезапной своей откровенностью, абсолютно спонтанной, граф вновь взялся за кубок и единым махом осушил его. Вино в нём, всегда разбавленное водой, но не из скупости, а из нежелания пьянеть от одного единственного глотка, что вполне возможно у стариков, приятно согрело внутренности. И Тиберий, не упустивший реакции юноши на слова отца-герцога, взглянув на извинившегося Карлайла-младшего, поспешил заверить того, что не испытал обиды. Разумеется, граф всё же не планировал умирать слишком скоро и портить отношения с человеком, который когда-нибудь станет его сюзереном, не хотел:
– Пустое, юный лорд, – и, обращаясь уже к Норберту, он продолжил. – А любовь… – Тиберий небрежно махнул рукой. – Женитьба отобьёт всю охоту к этому занятию. Особенно если выберешь ему подходящую жену. Сразу забудутся всё эти Стейси. Стейси… – задумчиво и не самым добрым тоном протянул граф, не питавший большой любви к этому отказавшему ему в родстве семейству. – Странные они. Нортмунд ведь так и не женился, и всё ходит, словно вдовушка какая, один. Не удивлён, что такой урон от него. Садись на коня и вперёд, а не стишки пиши, – и Тиберий вскинул вперед свои кулаки, словно бы сжимая невидимые лошадиные поводья. – Ничего, вырастет тебе, здесь, да на костях, достойная замена.

Выговорившись, в какой-то степени, теперь уже Тиберий слушал своего тучного гостя практически молча, вернувшись к природной немногословности своей, и лишь периодически кивал головой в знак абсолютного своего согласия, либо выдавливал из себя какие-то нечленораздельные звуки, должные означать это же самое. И в таком духе и протекала беседа до самого её завершения: Норберт сетовал на упадок ценностей – Тиберий всплескивал руками (вернее, лишь едва отнимал от стола и приподнимал вверх широкие ладони) и вскидывал брови, герцог осуждал Стейси – граф хмурился, кривил плотно сжатый рот и многозначительно и часто кивал, Карлайл рассуждал о своей супруге и семье – Кадьов силился изобразить на своём не самом приятном лице улыбку и всем видом демонстрировал, что подписывается под каждым словом своего давнего воспитанника. Наконец, Леннокс старший иссяк и, с трудом оторвавшись от своего места, покинул зал, чтобы дать своему телу и разуму отдых после плотного обеда. В разуме Тиберия всплыла внезапная мысль: слуги уже давно приготовили для герцога одну из лучших комнат, куда снесли самую добротную мебель со всего замка, лучшие украшения, меха и ткани. Однако же сам старый граф, ответивший на герцогскую благодарность учтивым поклоном, для которого он чуть приподнялся и прижал правую руку к груди, остался на месте и, проводив Карлайла-старшего взглядом, оказался наедине с Карлайлом-младшим. Воцарилось тягостное молчание. Некоторое время эти двое лишь смотрели друг на друга, но, наконец, и весьма неожиданно, Виллем первым разрушил нависшую неловкость. Вопрос юноши оказался для Кадьова довольно неожиданным, однако, с ответом старик не замедлил:
– Нет, – задумчиво и, кажется, даже несколько растерянно протянул он, чуть качнув седой головой. Ноток сарказма граф, кажется, не заметил. – Все мы идём из тьмы во тьму. Неудивительно, что кто-то пропадает. Твой отец – благородный человек, но он выбрал не тех… компаньонов. Лучше вина и ложа всегда будут простые солдаты: чтобы не растерять их уважение, чтобы вести их, нужно оставаться твёрдым. Всё прочее размягчает… – и, ко всему прочему, не стоит всех принесённых в жертву усилий, додумал Тиберий, но произносить вслух эту мысль не стал, поскольку сам ещё не был в ней полностью уверен. К тому же, Кадьов отлично понимал, что в присутствии сына нельзя быть слишком резким в адрес отца, а потому прибег к обычным для себя расплывчатым фразам и недосказанности. Вперив холодный взгляд в Виллема, внимательно изучая его лицо в ожидании ответной реакции, он замолчал.

Отредактировано Tiberius Kadzow (2014-08-28 06:13:59)