Все животные, и человек в том числе, получили от природы право вмешиваться в ее дела в той мере, в какой зависим от ее взбалмошных прихотей. Основа личности - сила воли - зачастую подчинена воспаленному осознанию собственной несравненности. По сути, каждый волен распоряжаться своей жизнью и жизнью своего собрата свободно и посредством силы, которую отпустила ему природа. Наследный граф Эрван Блитинг хотел бы, чтобы для него не существовало никаких человеческих законов, ибо ему были незнaкомы, a, следовaтельно, и непонятны постулаты, которые можно считать личными ценностями: мышление лорда Блитинга всегда было языческим, чуждым всяких условностей. Он хотел бы самолично распоряжаться собственной жизнью, ибо был натурой тонкой, впечатлительной и страстной, и им порой овладевала какая-то дикарская отвага, отстаивающая жизнь клинком безрассудства. Однако в нем, когда он сам даже не подозревал об этом, затаилась смесь фантастической независимости и слепого подчинения, вальируя между рабством и свободой. Точно неистовый воин, он мужественно останавливал в себе хоть малейшие проявления любви, поскольку они мешали ему чувствовать себя независимым и сильным. Многие боялись этого "Волка", именно потому что он источал безбожный гнев захватчика, был диким варваром, чьими темными страстями был насыщен воздух в стародавние времена, еще до прихода римлян. Он, безусловно, относился к тем молодым людям, у которых поголовно одинаково безучастный, но зоркий взгляд, которые не ведают ни горя, ни жалости, ни боли, ни раскаяния, а живут исключительно ради собственного минутного наслаждения, прожигая свои жизни, точно свечи. И вдруг - прирожденный охотник по собственной глупости попал в расставленный им ранее под дичь капкан!
Многие таяли от его грубоватого шарма и пытались нежностью просочиться ему в сердце, но двери, ведущие туда, как обычно, с медлительным и звучным лязгом захлопывались перед ними. Эрван выше всего на свете ценил свободу и категорически не принимал навязывания кем-то другим своей воли, представляя события и людей исключительно в образах, созданных его фантазией, ибо своей несгибаемой волей он привык видоизменять мир, как заблагорассудится. Когда родители организовали помолвку с леди Алинор, Эрван счел это поистине идиотской затеей; увидев ее мельком, он презрительно фыркнул, дивясь ее несуразности и какой-то трогательной нескладности, но не смог отрицать, что Элис Алинор, точно въедливый вирус, навсегда проникла в его вены. С ним началась эта пугающая странность - сначала как болезнь, проникнув в него исподтишка, капля по капле; если сначала он просто ощущал болезненную слабость, то потом стало совсем неприятно: что-то постоянно терзало, мучило, саднило, как долго не заживающая рана в месте крепления доспеха. Так наследная графиня стала завихрением, романтической ветвью его сердца.
Ощущение близости с Элис с каждым днем становилось более беспокойным, с примесью надрывной тревоги, присущей любому сконцентрированному чувству. Угнездившись в нем, любовная тоска по леди Алинор затаилась, улегшись, как ложная тревога, но невесомым шлейфом всюду невозмутимо следовала за ним; это ощутили не только беспокойные мать и отец наследного графа, но и обитающие в барских покоях юные прелестницы-служанки, привыкшие что ни день нет-нет да ловить от своего господина то неоднозначную ужимку, то сальный намек, а иногда и вовсе игривый шлепок. Когда же отец сообщил Эрвану, что помолвку с дочерью графа Фейр придется отменить, это потухшее было пламя снова расцвело в нем пышным цветом. В нем больше не было былой живости и бесстрашия, которой он привык интриговать людей, заставляя мужчин идти за ним на смерть, а девушек на бесчестье. Пожалуй, это было именно то самое чувство, которое он испытал к Дейрдре и которого так жаждал с ее ухода, только почти совсем очищенное от ревности и себялюбия.
Все же люди никогда не бывают ни такими добрыми, ни такими злыми, какими мы их себе представляем. Заподозрив Эрвана Блитинга в наихудшем распутстве, всякий буквально спустя минуту подивится его наивности и чистоте. И хотя о нем между поколениями матерей и дочек ходят предостерегающие слухи, он оставался человеком благородным, и с ребяческой гордостью выпячивал бы ее точно атлантическую диковинку, поднятую с морских глубин. Сочетаться браком с леди Алинор было для него разнозначно нахождению семилистного клевера, ведь она в равной степени обольщала его своей юностью и выдержанной нордической породой. Черты у нее были классическими и напоминали греческий тип женской красоты. Но у леди Алинор было не лицо богини, а куда более привлекательное - лицо женщины. Его невеста несла в свадебной корзинке нечто большее, чем наследие веков: она воплощала историческое чувство, поскольку она сочетала в себе привлекательную строгость нормандцев и непринужденную легкость ариев.
Как-то раз в отчаянии агонии, не в силах обуздать гнетущую тоску, он лихо оседлал своего гнедого коня и пустился на поиски своей ненаглядной с утробным гулом ветра в ушах, с зловещим рокотом деревьев, растворяясь в холодном сиянии кружащего в морозном воздухе снега, в свечении покрытых инеем озер, отливающих мертвым слюдяным блеском. В ушах графа ревел ветер - такой задумчивый и величественный, что наводит тоску, как будто поет одну и ту же неразгаданную страдальческую песнь. Теплые прикосновения солнца, когда конь замедлял ход, быстро сменялись сильной струей ветра, звеневшей в ушах, охватывающей лицо, виски и голову до затылка, во время ускорения. Он бессильно мчался на всех парах на юг, бесконечно сменяя добрых коней на редких перевалах с покрытыми снежными шапками колышками, торчащими из земли опухшими головами закопанных по шею восточных пленных. Мчался, шарахаясь из стороны в сторону от толп людей, кишащих в самом чреве сменяющихся друг за другом городов, снующих, бегущих и толкающихся, как черви в фарше. Мчался, не обращая внимания ни на голод, ни на нужду - лишь бы вновь хоть одним глазком увидеть свою суженую, эту удивительную девочку, что была так дивно спокойна, очень тиха, и по ее невозмутимой решительности было видно, что она без колебаний готова принести себя в жертву богам и человечеству. Сам не отдавая себе в том отсчета, Эрван до раболепного восторга почитал в этой девочке, казалось, закаленную годами страданий мощь, благодаря которой даже воздвигнутый им барьер не привел бы ее к эксцессам страсти, к истерическому женскому буйству. Ему самому была неведома эта атлантическая монументальность, ибо, в силу возраста не отличавшийся особой впечатлительностью, он все же был чрезмерно порывист. Парадоксальным образом он стремился к этой пуританской экзотике из потребности приобщиться к иному, божественному миру. Эта не желающая всю жизнь быть незаметной, забытой, запертой в обманувшем ее надежды теле, дочь народов и эпох стала для молодого лорда Блитинга символом лучезарной зари, бесцеремонно вторгшейся в разрез глаз! Казалось, наконец, он нашел человека, в котором была истинность жестов, вечность слов. Нашел и в одночасье потерял...
В походных размышлениях Эрван так и не заметил, как его ретивый вороной жеребец достиг пределов Ильстоуна и, взрывая бразды на покрытом пушком снега вересковом поле, захрапел. Скоро его надрывный храп перешел в свистящий стон, с трудом вылетавший из ноздрей: конь явно чего-то испугался. Очнувшийся от забытья граф с трудом справился с уздой, приструнив независимого до безрассудства коня, и обновленным взглядом взглянул перед собой. В полудреме шокирующего осознания с ребяческой пылкостью энтузиаста он вспомнил это место - оно воскресло в его памяти не мрачным и опрошенным снегом, а оживленным, как в те дни, когда замок был ярким благодаря своим пирам и бессонным ночам. С болью на сердце он вспоминал, как всего неделю назад, совершенно очарованный, бродил среди шумной разноголосицы его обитателей, успокоительной и размеренной. Он вспоминал пение птиц в бесчисленных садах, вечно трезвонящие колокола... и ниспадавшие на плечи крутыми локонами, похожие на призрачный, как янтарь в молоке, свет солнца, волосы.
И вот эти самые ржавые локоны, приобретшие благодаря вкрапленным в них снежинкам какой-то дымчатый оттенок, снова заискрили перед глазами, колеблющимся пламенем обвивая до слез знакомое лицо и превращая ту самую милую леди Алинор в какое-то потустороннее, мифическое создание.
У Эрвана дыхание перехватило от неземной красоты Элис, странное, грустно-страдальческое выражение лица которой добавляло ей поистине русалочьей мечтательности. Она была по-прежнему восхитительна и звучна, как играющая капелью в лужах весна, однако выглядела так, словно только что очнулась от сна, в ее облике проглядывало что-то мимолетно-тоскливое и неподвижное, как у безумца. Зеркaла ее зеленоватых глаз, бликами отражающие солнечный свет, были полны слез, и все же некая возвышенная легкость Элис былa ее собственным испaрением, теплым дыхaнием, рожденным в неспокойной груди этой маленькой женщины. Внезапно откуда-то из котловин сознания откликнулась его несущая запахи и ощущения память. Внезапным солнечным светом, выглянувшим из-за туч, графа осенило, что он, маленький Ван, и до сей поры остался слепеньким девственником, ибо все, кто были до нее, не значат ничего...
- Леди Алинор! - захлебываясь нечеловеческим рыком, выкрикнул он, пуская коня по колышущемуся полю, но его слова звенящим эхо унес ветер к срастающимся лиственным куполом верхушкам деревьев. - Леди Алинор! Миледи! - вместо слов у него во рту бойко копилась пенистая влага, но сквозь боль и муку он продолжал глухо взвывать к своей голубке, точно это был вопрос жизни и смерти. - Как я рад Вас видеть, миледи, - поравнявшись с ней и ловко выскользнув из седла, отметил он сквозь тяжелое, учащенное, как у умирающего, дыхание; от крика до хрипоты неприятно саднило горло, но он должен был донести ей эти слова, хоть губы почему-то были суше, чем обычно, и нерасторжимо слипались, а язык неприятно царапал небо: - Я примчался к Вам, как только смог, - запыхавшись, добавил он, ведя коня по снежному полю за узду.
Он быстро приблизился к девушке, встав почти вплотную. Его тело было изысканно, как янтарь, а ноги были по-животному быстрыми и проворными, точно ему случалось судорожно убегать от призраков прошлого - мчаться быстрее собственных мыслей. По мере приближения графа Элис, по-видимому, окатило удушливой волной знакомых запахов, накатами воспоминаний, ложащихся одно на одно, подобно гребням прибоя.
- Элис, моя милая-милая Элис, я не могу выразить словами, как я огорчен Вашим отказом! - сумрачно, как в горячке, промолвил граф и глаза его были влажны и горячи, точно готовое вот-вот разродиться ливнем пасмурное летнее небо. - Неужели я чем-то Вас обидел или оскорбил с горяча?.. Посмотрите на меня: разве могут быть Ваши слова и клятвы мне тогда быть простой ложью и женским коварством? - глубокая важность залегла в темнеющих сводах его бровей, но обветренные губы улыбались горько и безмятежно, как будто он только что прямиком из космоса узнал какую-то глубокую и страшную тайну, разрешившую все его чаяния. Первое, что приходит в голову при виде такой улыбки, это то, что подобное умиротворенное выражение бывает только на лицах мертвецов, чьи неподвижные глаза только что столкнулись с ослепительным светом загробной жизни.
Грубо дернув узду, граф заковылял в сторону замка, где среди чернильно-черных стволов деревьев некогда умещалось его хрупкое счастье. Элис была так преступно близко, и ее жаркое тело все также излучало живое тепло, напоминающее нежный свет зари. От нее еще свежо пахло снегом, и наследного графа не в шутку волновал этот запах, как волновало диковинное соединение в ней мужественности со всем девичьим, что очаровало его.
Он стояли среди поля, на скользкой от дождя дорожке, медля, подобно двум старым любовникам, возвратившимся в прошлое. Неожиданно, сподвигнутый каким-то неизъяснимым порывом, граф Блитинг прикоснулся к рукаву ее шерстяного платья, задумчиво, безотчетно, разглаживающим движением касаясь плотной ткани. Сообразив, что веду себя не подобающе отвергнутому мужчине, он быстро отдернул руку и рассеянно побрел дальше, силясь сквозь писк крови в висках услышать ее сбивчивые оправдания.